Неточные совпадения
― Не угодно ли? ― Он указал
на кресло у письменного уложенного бумагами
стола и сам сел
на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив
на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над
столом пролетела
моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал
моль и опять принял прежнее положение.
Во глубине души она находила, что было что-то именно в ту минуту, как он перешел за ней
на другой конец
стола, но не
смела признаться в этом даже самой себе, тем более не решалась сказать это ему и усилить этим его страдание.
Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без цели бродила по
столу, и я
заметил на ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание.
Ввечеру подавался
на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся
на сторону и весь в сале, хотя этого не
замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги.
За ужином тоже он никак не был в состоянии развернуться, несмотря
на то что общество за
столом было приятное и что Ноздрева давно уже вывели; ибо сами даже дамы наконец
заметили, что поведение его чересчур становилось скандалезно.
Янтарь
на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза
на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей, и для зубов.
Руссо (
замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом.
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем неправ.
Должно быть,
заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку
на плечо и легким движением показал направление прочь от
стола. Я не понял, ласка ли это или замечание,
на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала
на моем плече.
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его
на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете
на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не
смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату.
Заметьте эту дверь, она заперта
на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит
стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя
на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
Дмитрий Самгин стукнул ложкой по краю
стола и открыл рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она была в светло-голубом, без глупых пузырей
на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим
заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к
столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин
заметил, что все они смотрят
на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским,
на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
— Мужик говорил проще, короче, —
заметил Клим. Лютов подмигнул ему, а Макаров, остановясь, сунул свой стакан
на стол так, что стакан упал с блюдечка, и заговорил быстро и возбужденно...
Но Самгин уже не слушал его замечаний, не возражал
на них, продолжая говорить все более возбужденно. Он до того увлекся, что не
заметил, как вошла жена, и оборвал речь свою лишь тогда, когда она зажгла лампу. Опираясь рукою о
стол, Варвара смотрела
на него странными глазами, а Суслов, встав
на ноги, оправляя куртку, сказал, явно довольный чем-то...
— Светлее стало, — усмехаясь
заметил Самгин, когда исчезла последняя темная фигура и дворник шумно запер калитку. Иноков ушел, топая, как лошадь, а Клим посмотрел
на беспорядок в комнате, бумажный хаос
на столе, и его обняла усталость; как будто жандарм отравил воздух своей ленью.
Еврей сконфуженно оглянулся и спрятал голову в плечи,
заметив, что Тагильский смотрит
на него с гримасой. Машина снова загудела, Тагильский хлебнул вина и наклонился через
стол к Самгину...
Помогая Варваре носить посуду и бутылки из буфета
на стол, Брагин докторально
заметил, что интеллигенция не устраивает погромов.
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он
заметил, что многие мужчины и женщины смотрят
на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к
столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил
на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к
столу. — Ты
заметил, понял?
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его,
на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах,
на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и
мечом».
«Варвара хорошо
заметила, он над морем, как за
столом, — соображал Самгин. — И, конечно, вот
на таких, как этот, как мужик, который необыкновенно грыз орехи, и грузчик Сибирской пристани, — именно
на таких рассчитывают революционеры. И вообще —
на людей, которые стали петь печальную «Дубинушку» в новом, задорном темпе».
— Прошу оставить меня в покое, — тоже крикнул Тагильский, садясь к
столу, раздвигая руками посуду. Самгин
заметил, что руки у него дрожат. Толстый офицер с седой бородкой
на опухшем лице, с орденами
на шее и
на груди, строго сказал...
Он взял из ее рук синий конвертик и, не вскрыв, бросил его
на стол. Но он тотчас
заметил, что Гогин смотрит
на телеграмму, покусывая губу,
заметил и — испугался: а вдруг это от Никоновой?
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней — она похудела,
на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему:
мелет она кофе — и не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за
стола: она, точно каменная, будто и не слышит.
Она все за работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда
заметит, что он видит ее сквозь полуотворенную дверь, только усмехнется и опять заботливо толчет, гладит и трет
на большом
столе.
Потом он
мел — не всякий день, однако ж, — середину комнаты, не добираясь до углов, и обтирал пыль только с того
стола,
на котором ничего не стояло, чтоб не снимать вещей.
После болезни Илья Ильич долго был мрачен, по целым часам повергался в болезненную задумчивость и иногда не отвечал
на вопросы Захара, не
замечал, как он ронял чашки
на пол и не
сметал со
стола пыль, или хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах.
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы, не
смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась
на стол и плакала горько. Слезы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
— Вот книга! —
заметил Обломов, указав
на лежавшую
на столе книгу.
— Мы было хотели, да братец не велят, — живо перебила она и уж совсем
смело взглянула
на Обломова, — «Бог знает, что у него там в
столах да в шкапах… — сказали они, — после пропадет — к нам привяжутся…» — Она остановилась и усмехнулась.
Она сидела за
столом, опершись
на него локтями, и разбирала какое-то письмо,
на простой синей бумаге, написанное, как он мельком
заметил, беспорядочными строками и запечатанное бурым сургучом.
Она вошла в комнату, погруженная точно в сон, не
заметила, что платье, которое, уходя, разбросала
на полу, уже прибрано, не видала ни букета
на столе, ни отворенного окна.
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула с трудом, как от боли, и тут только
заметив другой букет
на столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально поднесла к лицу, но букет выпал у ней из рук, и она сама упала без чувств
на ковер.
Она не ужинала, и Тит Никоныч из вежливости сказал, что «не имеет аппетита». Наконец явился Райский, несколько бледный, и тоже отказался от ужина. Он молча сидел за
столом, с каким-то сдержанным выражением в лице, и будто не
замечал изредка обращаемых
на него Татьяной Марковной вопросительных взглядов.
Князь сидел
на диване за круглым
столом, а Анна Андреевна в другом углу, у другого накрытого скатертью
стола,
на котором кипел вычищенный как никогда хозяйский самовар, приготовляла ему чай. Я вошел с тем же строгим видом в лице, и старичок, мигом
заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро сменилась в лице его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся и протянул ему руки; бедный так и бросился в мои объятия.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал
на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но
замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров
на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
— Я так и знал, что ты так примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя к
столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле мамы, и, не
замечая, что занимает чужое место, сел
на него. Таким образом, прямо очутился подле столика,
на котором лежал образ.
Он обмерил меня взглядом, не поклонившись впрочем, поставил свою шляпу-цилиндр
на стол перед диваном,
стол властно отодвинул ногой и не то что сел, а прямо развалился
на диван,
на котором я не
посмел сесть, так что тот затрещал, свесил ноги и, высоко подняв правый носок своего лакированного сапога, стал им любоваться.
Шумной и многочисленной толпой сели мы за
стол. Одних русских было человек двенадцать да несколько семейств англичан. Я успел
заметить только белокурого полного пастора с женой и с детьми. Нельзя не
заметить: крик, шум, везде дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах,
на крыльце, — и все пастора. Настоящий Авраам — после божественного посещения!
Товарищи мои
заметили то же самое: нельзя нарочно сделать лучше; так и хочется снять ее и положить
на стол, как presse-papiers.
Но, к удивлению и удовольствию моему,
на длинном
столе стоял всего один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмке, другие и не
заметили его.
Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны были зеленые
столы с игроками. Привалов
заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной седой бородой, и какой-то господин с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали
на его выпуклом облизанном лбу, можно было заключить, что шла очень серьезная игра.
Заметив, что Ипат принес и поставил около него
на подносе графинчик с водкой и закуску
на стеклянной тарелочке, он только улыбнулся; внимание Привалова к его жажде очень польстило Веревкину, и он с особенным усердием принялся рыться в бумагах, швырял их по всему
столу и делал
на полях красным карандашом самые энергичные nota bene. [отметки (лат.).]
Привалов поставил карту — ее убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его
заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него
на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой падали
на стол.
И он опять кивнул
на пачки. Он двинулся было встать кликнуть в дверь Марью Кондратьевну, чтобы та сделала и принесла лимонаду, но, отыскивая чем бы накрыть деньги, чтобы та не увидела их, вынул было сперва платок, но так как тот опять оказался совсем засморканным, то взял со
стола ту единственную лежавшую
на нем толстую желтую книгу, которую
заметил, войдя, Иван, и придавил ею деньги. Название книги было: «Святого отца нашего Исаака Сирина слова». Иван Федорович успел машинально прочесть заглавие.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за
столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что у нас, а и
на всем свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
Утром 4 августа мы стали собираться в путь. Китайцы не отпустили нас до тех пор, пока не накормили как следует. Мало того, они щедро снабдили нас
на дорогу продовольствием. Я хотел было рассчитаться с ними, но они наотрез отказались от денег. Тогда я положил им деньги
на стол. Они тихонько передали их стрелкам. Я тоже тихонько положил деньги под посуду. Китайцы
заметили это и, когда мы выходили из фанзы, побросали их под ноги мулам. Пришлось уступить и взять деньги обратно.
Конечно, она мало читала, она вовсе не читала, она осмотрела комнату, она стала прибирать ее, будто хозяйка; конечно, мало прибрала, вовсе не прибирала, но как она спокойна: и может читать, и может заниматься делом,
заметила, что из пепельницы не выброшен пепел, да и суконную скатерть
на столе надобно поправить, и этот стул остался сдвинут с места.
— Я предвидел это, и потому, как вы
заметили бы, если бы могли
замечать, не отпускал своей руки от записки. Точно так же я буду продолжать держать этот лист за угол все время, пока он будет лежать
на столе. Потому всякие ваши попытки схватить его будут напрасны.
Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел подать карты, высыпал
на стол полсотни червонцев и сел
метать.
Приказывать не
смею,
Прошу тебя покорно. Слушать песни
Одна моя утеха. Если хочешь,
Не в труд тебе, запой! А за услугу
Готова я служить сама. Накрою
Кленовый
стол ширинкой браной, стану
Просить тебя откушать хлеба-соли,
Покланяюсь, попотчую; а завтра
На солнечном восходе разбужу.